К моему великому стыду, я очень плохо помню своих бабушку и дедушку, которые ушли из жизни в один 1992 год, когда мне едва минуло семь лет. Баба Дуся умерла от диабета в больнице посёлка Первомайского, а дед Толя не пережил инфаркт – его нашли на пасеке. По обрывкам детской памяти удаётся воспроизвести лишь отдельные моменты, когда я гостил у них на даче, однако же эти моменты – яркие, произошедшие словно в прошлой жизни, – стали для меня проводником в мир моего детства. Именно пасека и стала для меня тем катализатором, который возвращает меня на тридцать пять лет назад, когда мир был наполнен удивительными открытиями.
На самом деле мои дорогие старики не стали бы держать пчёл, если бы у бабушки не развился полиартрит, который для сельского работника был фактически приговором, так как пальцы деформируются и совершенно не слушаются своего трудолюбивого хозяина. В знаменитом на весь Советский Союз журнале «Пчеловодство», экземпляры коего сохранились у меня до сих пор, было написано, что целебный пчелиный яд способен помочь в борьбе с этим недугом. Так в нашем роду впервые появилась пасека. Тогда многие держали пчёл, хозяйство это было развито у каждого уважающего себя фермера, поэтому купить пчелиные семьи не составило особого труда. Однако для запуска производства собственного мёда было мало приобрести одних лишь только пчёлок. Нужны были дымари, медогонка, рамки, ульи, вощина, специальный инструмент для работы с насекомыми и прочие дорогостоящие премудрости. Всё это дед и бабушка собирали по крупицам ввиду тотального дефицита. Ульи и рамки дед Толя вообще изготавливал сам.
Стоят на огороде в ряд десять разноцветных ящиков: одни – большие, тяжеленные, под сто килограммов, для мощных семей, другие – в полтора раза меньше, для новых, ещё неокрепших роёв, купленных у соседей или пойманных из больших ульев. Разноцветными ящики делают для того, чтобы пчёлам было проще найти свои семьи. Жёлтые, синие, голубые, серые – под цвет полевых цветов. Гул стоит такой, как будто где-то глубоко под землёй находится гигантский аэродром. Ходить мимо ульев по огороду строжайше воспрещалось, чтобы не беспокоить маленьких тружениц и избежать укусов. Это мы по простоте своей говорили «укусы», но у пчёлок нет зубов, поэтому при всём своём желании покусать своих обидчиков они не могут, зато могут задушить или ужалить. Стоит шмелю попасть в улей, как его обитатели накидываются на него плотным комком и начинают душить, одновременно выделяя большое количество тепла, – в этой духовке не выживает ни один обидчик.
А жала уже достаются людям. Ни одного дня не обходилось без того, чтобы тебе не прилетело – в голову, в ногу, в палец. Если напала пчела и ужалила, то можно её быстро смахнуть, и через пять минут ничего не чувствуешь, однако же бабушка специально ловила пчёл и долго прижимала к своим больным пальцам. Укус тогда был довольно болезненным, но баба Дуся терпела, ждала, пока по организму разольётся целебный пчелиный яд. Так и вылечила она свой полиартрит, снова руки великой труженицы затребовали работы, и она стала просить деда провести на огород свет, чтобы можно было вкалывать по ночам. Нет, в то время жили совершенно другие люди. Мы с вами уже не сможем работать столько, сколько работали они тогда…
* * *
Зашёл в гости сосед Рюрик Ильич, долго мялся перед дверью, а потом и выдал: «Ваши пчёлы собирают мёд с моей малины. Вы мне должны мёд!» Бабушка от такого нахальства сразу налетела на незадачливого вымогателя: «Мои пчёлы опыляют тебе малину, так что будь добр, половину урожая принеси». Рюрик Ильич попятился от неожиданного поворота разговора и больше близко не подходил к моим старикам.
Чтобы медосбор был богаче, недостаточно держать ульи на своём участке, нужно вывозить их на пасеку. Довоенный дедов автомобиль, на который он поставил кузов от ГАЗ-69а, служил верой и правдой много лет. Дед Толя сварил большой прицеп, куда умещалось восемь ульев. Вместе с отцом они с ночи грузили их, увязывали верёвками, предварительно закрыв летки и убрав прилётные доски. Я сидел на заднем сиденье машины вместе с бабушкой и просто помирал от скуки, поскольку погрузка шла очень долго. Я лишь слышал, как прогибалась машина под большой тяжестью, как пыхтели работники. Выйти и посмотреть не дозволялось, а в окошке была сплошная темень. Так и сидел.
Если без мёда ульи тяжёлые, то после сбора они кажутся вообще неподъёмными. Вес был такой, что с некоторых ульев можно было взять флягу мёда, а рамки весили по пять килограммов. Иные рамки не выдерживали веса и разваливались прямо в руках. Баба Дуся складывала разрушенные соты в большой таз, а я отламывал кусочки и жевал, не забывая выплёвывать воск. Столько лет прошло, а я до сих пор помню вкус того удивительного мёда. Много раз я покупал мёд на специальных выставках-ярмарках, но того вкуса детства так и не смог найти. Когда шёл медосбор, мне строжайше запрещалось выходить из пасечного домика, представляющего собой куб, обтянутый парусиной. Потревоженные пчёлы носились над полем огромными тучами, а поскольку сбор шёл одновременно у всех соседей, то легко представить, что творилось вокруг. Дед уходил со специальным ящиком, где находились рамки с чистой вощиной, а возвращался уже с медовыми рамками. Ящик этот весил столько, что его было невозможно поднять.
Старики осторожно загружали по три рамки в медогонку, которую затем раскручивали специальной ручкой с ременным приводом. Мне тоже дозволялось поработать на этом этапе, но мои детские руки с трудом проворачивали механизм. Дед крутил медогонку, вытаскивал рамки, переворачивал их, снова крутил, вставлял новые рамки, крутил, крутил, крутил. Потом гаечным ключом внизу открывалось сливное отверстие, из которого широкой и мощной струёй хлестал молодой мёд. Запах стоял такой, что казалось, каждый вздох прибавлял год жизни. Пчёлы ломились в домик, пытались отнять у нас то, что мы отняли у них. Однако дело шло к вечеру, в ульях их ждали новые рамки, поэтому, повоевав немного, маленький народ возвращался к своей привычной работе.
* * *
Самым интересным на пасеке был быт. Мы варили самую вкусную похлёбку с курицей на костре, а потом дед придумал костёр заменить паяльной лампой – так быстрее. Я очень возмущался этому изобретению, поскольку готовить на костре было куда интереснее, чем на воняющей бензином лампе. Мне дозволялось гулять недалеко и в пределах видимости. Здесь было великое море полевых цветов, которые достигали моей груди. Я бродил среди этих джунглей, пытался делать букеты, рассматривал каждый цветок в отдельности. Любимыми цветами моей мамы были саранки, поэтому я пытался отыскать среди этого флористического разнообразия именно их и радовался, когда удавалось сорвать один или два цветка. Мама же моя, когда работала на пасеке, увозила с собой целый букет. Одна она могла безошибочно найти свои саранки.
Пасек было много. Даже за одно лето приходилось переезжать несколько раз, чтобы мёд был разный. Дед и бабушка уважали цветочный мёд, гречишный и рапсовый, а я любил только гречишный. Мне казалось, что этот вкус самый что ни на есть канонический для этого лакомства. Ярко-жёлтый цветочный мне не подходил, поскольку у него был непонятный очень терпкий вкус. Пахло травами и будто бы какими-то лекарствами.
Я закрываю глаза и вижу большой пологий холм, у подножия которого жили пасечники, а чуть на взгорье стояли ульи. Я бродил часами по окрестностям, и, самое удивительное, мне не было скучно. Я всё время придумывал для себя какие-то развлечения. Помогать в такой сложной работе в пятилетнем возрасте я, естественно, не мог. От меня требовалось не мешать и не вредить, с чем я и справлялся относительно неплохо.
Помню пасеку на берегу маленького ручейка посередь огромного поля, где цветов почти не было. Пчёлы летали на рапсовое поле. Собственно, так и определяются сорта будущего мёда. Ни одна уважающая себя пчела не будет тратить время и силы на полевой цветок, если рядом волнуется огромное поле рапса или гречихи. Пчела, которая первой вылетела из улья и нашла поле, немедленно возвращается назад и «рассказывает» своим сородичам о находке. Рассказывает, естественно, не словами, а с помощью специального танца, которым показывает направление, а тряской брюшка – расстояние. Удивительные насекомые.
Пасека и пчёлы были для меня целым миром. Через много лет после смерти стариков мои родители тоже держали пчёл, и я с благоговейным трепетом помогал спускать с чердака ульи, медогонку и прочий инвентарь, вспоминая при этом своё далёкое детство. Нашёл я тогда и большой мешок отработанного воска, жевал кусочки, пытаясь почувствовать медовую сладость. Зимой пчёлки жили в дачном погребе, куда отец спускал ульи с помощью блоков, закреплённых под потолком. Ходил пешком через лес с бидончиком сахарного сиропа, чтобы покормить пчёлок.
А потом был мор, который уничтожил все пчелиные семьи. Заново запускать хозяйство мы не стали и распродали ульи и прочее другим пчеловодам.
* * *
Таким было моё детство. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы мои дочки тоже понаблюдали, как живёт пасека, но в городе с катастрофической нехваткой времени это сделать трудно. Может быть, когда выйду на пенсию…
Берегите себя!
Антон Доценко,
фото из архива автора