Продолжение. Начало в №№26–30
Тягостными и тревожными были долгие зимние вечера, особенно когда отец уезжал в командировки. Он очень нервничал, почти не спал ночами, прислушивался, не идут ли по дорожке сада к дому, чтобы его арестовать. Бабушка, как всякий нормальный человек, проживший жизнь в нормальном государстве, никак не могла понять причин отцовских страхов. Не раз я слышала, как она говорила: «Алексей Капитонович, вы напрасно тревожитесь, вы честный человек, не делаете ничего плохого, с вами не должно ничего случиться». Но тревога оставалась и, как я понимаю, была вполне обоснованной.
У меня появилась подружка Женя Ипатова, у неё был брат Шура постарше меня, но дружил он с Вадей; они вместе ходили смотреть поезда, и Шура часто бывал у нас; его, как мне кажется, привлекали не столько я или Вадя, сколько граммофон и пианино. Кстати, о поездах. Вскоре пошли эшелоны с переселяемыми (вернее – высылаемыми) крестьянами. По посёлку часто ходили женщины в лаптях, платках, зимой – в тулупах, с детьми на руках, и просили милостыню. Бабушка всегда что-нибудь им давала и очень их жалела.
Об Иркутске я не имею представления. Только раз, и то лютой зимой, меня зачем-то взяли туда. Помню скользкие горки у станции, огромную, в холодном тумане Ангару и обледенелый понтонный мост через неё. Этот мост был ужасен – со щелями, плохими ненадёжными перилами и какой-то неустойчивый. Позднее в течение жизни в кошмарах мне иногда снились какие-то модификации этого моста.
Вот так в тревоге и заботах жила наша семья до июня 1932 года, когда мы уехали в Москву.
Я не собираюсь писать о московской жизни, но несколько слов о нашем обустройстве, первых впечатлениях сказать надо. Приехали мы в Москву, как я уже сказала, в июне 1932-го, и поселились в Нижних Котлах. Если идти от центра Москвы, то сразу же после окружного железнодорожного моста налево был спуск в большое огороженное пространство на берегу реки. Это пространство принадлежало НИИЖС (Научно-исследовательский институт жилищного строительства) и являлось опытной базой института. Здесь были склады, постройки, где производились опытные образцы строительных материалов, окон, дверей и т.п. Здесь же стояли 2–3 жилых дома. В одном из них, двухэтажном, на 2-м этаже поселились мы. Квартира состояла из двух крохотных комнат-каморок, кухоньки, туалета. Мы кое-как разместились, а пришедшие вслед за нами вещи (мебель) поставили в один из складов. При перевозке пианино случился инцидент, который мы все запомнили, – прибежал пьяный возчик (перевозили вещи на подводах) и дико закричал: «Пианера упала!» Оказалось, что при спуске к территории упало пианино.
Для полноты картины скажу, что рядом с нами, вплотную к дороге, ведущей на территорию НИИЖС, стоял цыганский табор, и, идя домой, мы всегда проходили мимо массы цыганят, цыганок и т.п. В дождливую погоду, осенью и весной грязища была непролазная.
Но мы не очень унывали. НИИЖС, где с июля 1932 г. отец работал старшим научным сотрудником, строил для своих сотрудников опытный дом. Отец внёс тогда немалую сумму (1150 руб.) в фонд стройки, так как ему была обещана квартира ещё до приезда в Москву. Дом вскоре был построен, и летом 1933 года мы переехали. С тех пор на много лет нашим адресом стал Средний Трёхгорный пер., дом 6/20, кв. 9.
(…) Как я уже писала, мы приехали в Москву летом 1932 г. В Москве была карточная система, и было плохо с продовольствием. Я помню, что в первые два года отцу иногда выдавали талончики на обед в столовую Дома архитекторов, которая помещалась то ли на Неглинной, то ли на Рождественской улице в большом душном полуподвале (кстати, НИИЖС помещался на Кузнецком мосту ближе к Лубянке). В столовой было многолюдно, но мы с удовольствием съедали, видимо, не очень-то качественный обед. Была и ещё одна форма помощи трудящимся – однодневная путёвка в Парк культуры (тогда он ещё не носил имя Горького). Там тоже можно было дважды в день поесть.
Карточки отменили где-то в 1936 году. Но ещё до этого наша жизнь вполне наладилась. Отец хорошо зарабатывал, видимо, были какие-то коммерческие магазины, рынки, и мы не испытывали особых трудностей с продовольствием (с промтоварами эти трудности до войны были всегда). А вскоре и вообще в этом плане всё вошло в привычную для нас ещё по Чите колею – отмечали все праздники (Рождество, Пасху, дни рождения), таиться особо не было нужды – все вокруг их отмечали.
А между тем набирал силу и размах сталинский геноцид. Москва жила странной жизнью. Днём – красочный, яркий праздник. Многолюдно, с музыкой, торжественно встречали «челюскинцев», «папанинцев», экипаж Чкалова, перелетевший в Северную Америку через Северный полюс, парады физкультурников, футбол, демонстрации. Работали – и как! – театры. Большой был действительно большим, с огромным репертуаром, великолепными сценическими постановками и голосами! Мне довелось дважды слушать Нежданову – в «Снегурочке» и «Царской невесте», дважды Обухову – тоже в «Царской невесте» и в «Аиде». Пели Юрлов, Пирогов (Собинов был ещё жив, но почему-то не пел в Большом), Лемешев, Козловский. Мы, школьники, бегали на «Евгения Онегина» слушать и Лемешева, и Козловского, а потом горячо спорили, кто лучше. А концерты в Консерватории… Нейгауз, Гольденвейзер и молодёжь – Зак, Флиер, Оборин… Жизнь била ключом. Но ночью! Город затихал, и тысячи, тысячи людей с тревогой и страхом прислушивались к шагам на лестнице, к шуму подъехавшего автомобиля. Сейчас, когда я об этом думаю, я вспоминаю мрачную утопию Уэллса «Машина времени» (очень советую прочесть).
Кстати, я вспоминаю и комсомольские собрания в университете (куда я поступила в 1937 году, о чём ниже). Я была комсомолкой, так как тогда не стоял вопрос, вступать или не вступать в комсомол. Поступали всем классом, естественно, соблюдая какой-то ритуал. Я даже не представляю, что можно было от этой процедуры отказаться. Так вот, эти ужасные собрания проходили в одной из больших (амфитеатром) аудиторий и длились до поздней ночи. На них «прорабатывали» детей «врагов народа», то есть детей репрессированных родителей. Их всячески терзали, требуя осудить родителей, отречься от них. В случае отказа студента ожидало исключение из комсомола и автоматически – из университета. Меня всегда поражали и угнетали активность, нетерпимость, какая-то патологическая ярость «судей» по отношению к своим однокашникам (инстинкт самосохранения?!). И такие собрания проходили повсюду. Вот такая обстановка царила в Москве (да и не только в ней).
А теперь об отце. Он много, активно и плодотворно работал, сначала в НИИЖС, который вскоре был преобразован в Академию коммунального хозяйства (она помещалась на Кузнецком мосту). В Академии отец занял должность учёного секретаря. Служебная карьера складывалась удачно, его ценили как работника, ему была присуждена степень кандидата технических наук, он часто получал премии и благодарности и даже был членом Моссовета.
Но страхи и угнетённое состояние не оставляли его. Действительность вполне тому способствовала. Вокруг бесследно исчезало множество людей. Где-то в конце 1939 – начале 1940 гг. ночные гости пожаловали и на нашу лестничную площадку, только постучались они не к нам, а к соседям напротив. Там жил сравнительно молодой архитектор Александр Иванович Батенин с красавицей женой и дочкой 8–10 лет. Его арестовали, и все хлопоты жены узнать что-либо о нём были безрезультатными. Говорят, он пострадал «за язык». В то время достаточно было неосторожно выразиться, рассказать или даже только послушать анекдот, чтобы кто-то «настучал», и человек погибал. Впрочем, для большинства арестов не требовалось и никаких наговоров. Судьба жены и дочери сложилась трагически. Когда началась война, они уехали к родным в Таганрог, который вскоре был оккупирован немцами. После войны они оказались вдвойне «виноватыми» – семья репрессированного и жизнь в оккупированном районе. Узнать что-либо об Александре Ивановиче так и не удалось. Они лишились и квартиры, и прописки в Москве.
В марте-апреле 1941 г. отец внезапно заболел. Началось с неприятностей с желудком и кишечником; диагнозом был гастрит и колит. Тогда был единственный в Москве диетический магазин на Арбате. Я ездила туда за кефиром (редкость в то время), различными желе. Лечение и диета не давали результатов; появился ещё диагноз – диабет. Лечили отца пристально, он был прикреплён к поликлинике для научных работников в Гагаринском переулке (теперь ул. Рылеева). Однако состояние больного всё ухудшалось, появились сердечные неполадки. Отца в мае положили в 1-ю Градскую больницу, а вскоре перевели в Боткинскую, так как стали наблюдаться нервно-психические явления. Всё шло по нарастающей. Когда началась война, у отца был разгар болезни, весь организм сдал, а больной стал называть себя «врагом народа». В июле-августе он был с Боткинской больницей эвакуирован в г. Горький, где и умер 27 марта 1942 года. Причиной смерти назван общий миокардит. Я считаю, что отец – одна из многомиллионных жертв большевистско-сталинского режима.
Продолжение следует…