В продолжение темы, начатой Владимиром Тихомировым в №46
На писательском собрании журналист Владимир Кибирев взял да и выставил на стол стопку книг. Тираж издан по инициативе благотворительного фонда содействия издательской деятельности в Забайкальском крае «Одарина». Книга называлась «Молитва на ржаном поле». Проза. Автор – ныне москвич, Логунов Валентин Андреевич.
Тем же вечером открыл книгу. Читалась она по такому же принципу, по которому была написана: как колесо под гору – всё быстрее, быстрее, и уже не остановить. Автор начал неспешно – с рассказов. Затем вроде бы передышка – этюды. И наконец – две повести.
Скажу сразу, мнение моё будет пристрастным. И тому есть несколько причин. Во-первых, я знаком с Валентином Андреевичем. В апреле 1978 года он покидал редакцию газеты «Забайкальский рабочий» и Читу, уезжал в Москву, а меня в это же время приняли стажёром корреспондента в эту же редакцию. Приняли благодаря Логунову.
Во-вторых, в книге идёт речь о знакомых людях, по крайней мере, они угадываются. Знакомые географические названия, знакомая природа.
В-третьих, я тоже недавно закончил рукопись, жанр которой очень схож с жанром книги, который автор назвал «документальная повесть».
Всё-таки жизнь – зарифмованная штуковина. Порой рифмы отстоят одна от другой на годы, а иногда – смежные, одна возле другой. Прочитал книгу «Молитва на ржаном поле», назавтра перечитал, уже выборочно, стали группироваться какие-то мысли, мысленные абзацы, и тут – бац! – почтальон приносит свежий номер газеты «Земля». А в газете – статья Владимира Тихомирова, отклик на книгу Валентина Логунова.
Чурбачки и самоцветы
Чаще всего книги писателей в какой-то мере биографичны. Автор пишет о том предмете, который хорошо знает, а что он может знать лучше собственной жизни? Хотя бывают исключения, но для этого должно многое совпасть – талант, воображение, угадывание… Поэты (Лермонтов) и художники (Рерих) видели Землю из космоса задолго до полётов космических кораблей. Жюль Верн, ещё мальчишкой мечтая о дальних странах, пробрался тайком на торговое судно, откуда его за ухо привели домой – на этом все его путешествия закончились. Всеволод Иванов никогда не бывал в Индии, и пр.
Валентин Андреевич «Молитву на ржаном поле» скромно назвал документальной повестью. Но ведь и автобиография, и мемуары, и воспоминания – всё это документалистика. Всё дело в языке. Одно и то же событие можно описать таким скучным и серым языком, что от оскомины челюсти сведёт. А можно и так, что читаешь и не начитаешься. Разумеется, «Молитва…» – это художественная литература, в крайнем случае – художественная документалистика.
Особый разговор – о жанре, который Валентин Андреевич назвал «эссе». Как в столярной мастерской всегда остаются чурбачки, обрезки, дощечки, так и в мастерской писателя непременно есть короткие записи, наблюдения, истории, подсмотренные у жизни. На отдельный рассказ они не тянут, а выбрасывать жалко. По своей сути и содержанию такие записи находятся между самоцветными «камешками на ладони» Владимира Солоухина и наблюдениями на лесной опушке Михаила Пришвина – этот жанр в последнее время особенно любим нашими писателями. Есть такие строки и у меня. И передо мной вставал такой же вопрос: как это назвать? Вот как пишет сам автор: «В этом разделе книги представлены произведения, жанр которых автор определить затруднился. То ли что-то близкое к рассказу, но явно не рассказ, то ли новелла, но не новелла, то ли анекдотический случай, но не анекдот. Словом, записки разного свойства на клочках бумаги, не поддающиеся определению. Назову-ка их этюдами. Это может быть осколочком наблюдения, пережитого настроения, нечаянного взгляда на осенний кленовый лист в лужице, штрихом человеческого поступка…» Свои же наблюдения я назвал миниатюрами и издал книгу под названием «Блики».
Впрочем, таким этюдам, миниатюрам, сентенциям можно найти отличное применение в качестве вставок в большое прозаическое полотно, в котором они будут выглядеть органичным украшением, как, например, огранённый топаз в перстне. К сожалению, их невозможно вставить в повесть «Молитва на ржаном поле», которая по своей структуре сама состоит из отдельных огранённых топазов, из вставок – законченных и совершенных, сюжетно связанных лишь героем и временем. Вставку, даже очень хорошую, поместить в другую вставку не получится. Однако в мастерской хорошего писателя всё идёт в дело: от зануды на автобусной остановке до лягушачьих спевок на вечернем пруду.
Повесть – наособицу
Повесть «Молитва на ржаном поле» стоит наособицу. Во-первых, по своей структуре. Здесь не соблюдается традиционный принцип написания сюжетной прозы: завязка – кульминация – развязка. Скорее, это отрывочные воспоминания детства и отрочества, которые уже сами по себе могут быть законченными короткими произведениями. А плотно сбивает их в повесть даже не сквозной герой (сам автор), не время, которое является грунтовкой полотна. Центром, стягивающим строки в одно целое, я вижу настроение, отношение автора ко всему вокруг себя. Так, у Виктора Лихоносова в его «Осень в Тамани» и «Я люблю тебя светло» герои – не конкретные люди с именами и фамилиями, хотя по жанру это тоже документальные повести, как и у Логунова; главный герой Лихоносова – его лирическая щемящая интонация, какой я больше ни у кого не встречал, даже у наших самых-самых великих. Ну, разве что отдалённо – Константин Паустовский. Главный герой Валентина Андреевича – отношение к себе и к жизни; эти извечные вопросы: «кто есть я?», «что такое Бог?», «что такое душа?»…
Во-вторых, повесть «Молитва на ржаном поле» по уровню на порядок выше всего остального, изданного под обложкой с изображённым на ней колосом. И, конечно, язык – точный, образный, яркий, запоминающийся.
Пожалуй, рядом с повестью «Молитва на ржаном поле» могли бы встать повесть «Я полюбил тебя на Итили» и рассказы «Белая роза» и «Тайна Анны». Однако повести «Я полюбил тебя…» не разрешает встать вровень с «Молитвой…» некая ненатянутость сюжетной линии, расхлябанность сюжета. Опытный рыбак хорошо знает, как вывести на отмель крупную рыбы: надо давать время от времени слабину леске, затем натягивать и снова давать слабину, всё ближе и ближе подтягивая рыбину к берегу. Такой приём хорош и даже обязателен при написании романа «Война и мир»: где-то натянуть леску, где-то дать слабину, а где-то и вовсе пойти покурить и пуститься в философствования: никакой читатель не выдержит на протяжении сотен страниц такого напряжения. Другое дело – повесть и рассказ, когда леска должна звенеть или, в самом идеальном случае, лопнуть у самой кромки воды, как это произошло в рассказах «Белая роза» и «Тайна Анны»: запоминается не пойманная рыба, а рыба, почти пойманная, но ушедшая из рук.
«Белая роза» и «Тайна Анны»
Сюжет второго рассказа прост: умирает молодая женщина, вся жизнь которой прошла на виду односельчан. Во время похорон на кладбище появляется мужчина, молча проходит к могиле, бросает горсть земли и уходит. Кто он? Ни муж, ни подруги о нём ничего не знают. Рассказ состоит из вопросов, ответить на которые должен (или не должен) сам читатель.
В рассказе «Белая роза» язык образов, за которыми стоят не только море, женщина и бабочка, берёт читателя в плен. В этом приведённом ниже философском отрывке многослойно отображено устройство мира. Хотя сюжет рассказа незатейлив: Елена Анатольевна, замужняя женщина, приезжает на курорт. Вот её первая встреча с морем: «…Прямо над ней в чистом небе повисла одинокая, небольшая, но тёмная тучка, почти идеальный круглый шар. И почудилось Елене Анатольевне, что тучка направлена сюда кем-то специально. Ох, странная, странная эта тучка; вроде бы неспешно спускавшийся парашют. Цвет её был необычный: фиолетовый с чернью. И угадывалось в тучке нечто, что собиралось по-ребячьи, хулиганисто вырваться из её плена, соединиться с родным существом, а вслед за этим звонко посмеяться над прежней хозяйкой.
И впрямь, будто бы по чьей-то команде, по чьему-то повелению высыпался из тучи сноп серебряных стрел. Они летели густо, вонзались в неподвижную воду глубоко, образуя крохотные воронки. Крупные капли дождя с хлюпом падали на гладь, вода вокруг покрылась воздушными пузырями, подсвеченными сбоку солнцем. Фотографы называют такой эффект контражуром. Миллионы и миллионы пузырей возникали и тут же схлопывались; всё покрылось сияющими изнутри полусферами. «Господи, Господи, – шептала Елена Анатольевна, – что же это такое?.. А говорят, тебя нет. Да как же нет, если такое есть?»
Вдруг она заметила большую цветастую бабочку, прибитую дождём. Утонуть ей мешали крылышки, Елена Анатольевна подвела под неё руку и так, держа её и гребя одной рукой, добралась до берега. Тучка, пролившись дождём, обидевшись и тоскуя, исчезла. Даже облачка не осталось, даже оно испарилось. Бабочка, то ли живая, то ли мёртвая, продолжала сидеть на тыльной стороне ладони. Елена Анатольевна пристроила её в цветочной клумбе, но та, обсохнув, поднялась и полетела в море. «Куда ты, дурочка? Самоубийца!» Елена Анатольевна попыталась поймать её кепкой, но та, вроде бы осмысленно, решительно устремилась в море. «Ещё раз полюбоваться чудом захотела? Не будет повторения. Вон уже и рябь по воде прошла, и волна по камушкам пробежала. Чудо бывает один раз в жизни. Да и не для всех бывает».
Елена Анатольевна каждый день находит на своей подушке белую розу, поначалу приняв, что это входит в перечень услуг. Вскоре она среди отдыхающих вычисляет тайного дарителя – мужчину в белом костюме и тёмных очках. В день отъезда на подушке рядом с розой Елена Анатольевна находит конверт с фотографией. Всю дорогу домой она вспоминает незнакомца. Вспоминает свою жизнь. Вспоминает юность, школу, дворового верховода хулигана Мишку. Драчун и забияка начал ухаживать за ней, мама была против такой дружбы, запирала дочку дома, но она выпрыгивала из окна на первом этаже и бежала к нему. «Где он теперь, Мишка? Уже тогда он попал под надзор милиции, а нынче, скорее всего, в тюрьме. Отчаянный парень был»…
«И вдруг как будто порывом ветра… Утро на море, фиолетовая тучка и бабочка. Ведь кто-то же послал ей эту бабочку. И послал с намёком. «А ведь я никого не любила, кроме Мишки». Эта догадка её огорошила, смутила, сердце сбилось с ритма, стало подниматься вверх, к горлу. «Как же так? Почему? И замуж вышла только потому, что… время пришло»… «И – встрепенулась, резко встала с постели. Вспомнила: вместе с розой на подушке в последнее утро перед отъездом этот чудак оставил своё фото. Без очков. Где оно? Наверное, выбросила, когда утром складывала в сумку щётку, зубную пасту, флаконы… А может, всё же в сумке? Она схватила сумку и стала выбрасывать на пол сарафаны, шорты, плавки, пузырьки и склянки. Ага, вот и оно, фото шесть на девять. Как же она сразу не догадалась?! Как не разглядела! Так и есть: он, Мишка»…
«Через час-другой она поедет в свой родной городок, к бабушке и дедушке за дочкой. И там узнает о Мишке. Не может же быть такого, чтобы никто ничего не знал о нём. В конце концов, не иголка в стоге сена. А если у него жена, дети? И ещё, и ещё слетались вопросы, на которые она тут же находила ответы. Завтра, завтра всё станет ясно.
Она не дождалась будильника, сунула в сумку подарки и отправилась в родной городок. К первой электричке».
Рассказ держит читателя в напряжении от начала до конца. Лишь один вопрос, лишь одна психологическая недостоверность: это фото. Чтобы женщина, заинтригованная тайным дарителем розы, волей-неволей вынужденная постоянно думать о незнакомце и в последний день получающая от него фотографию, так просто закинула её в сумку?! Или речь идёт о бесчувственной кукле, или я не знаю женщин! Так не бывает!
А если посмотреть с другой стороны и поставить себя на место автора, как бы я поступил? Дал возможность Елене Анатольевне сразу узнать на фото Мишку? Тогда пропадает напряжение, и рассказ рассыпается и не доходит до своей кульминации – до первой электрички. Выхода из этой ситуации я не нахожу, поэтому смотрю на психологическую шаткость эпизода сквозь пальцы.
А ещё…
Почти во всех произведениях Валентина Андреевича есть или угадывается женщина. Присутствие женщины вносит в текст волнение, тревогу, беспокойство, неоднозначность. Вольно или невольно читатель начинает примерять к себе ситуацию, начинает её выстраивать под себя. Правда, есть жанры, которые исключают присутствие женщины. Это мемуары, воспоминания о детстве или крайняя экзотика – «Робинзон Крузо», «Таинственный остров», «Дерсу Узала», «Земля Санникова», «Тропой испытаний», «Злой дух Ямбуя», «В тисках Джуг-Джура», «Последний костёр», «Смерть меня подождёт» и ещё не более двух десятков. Даже куваевская белобезмолвная «Территория» не смогла обойтись без женщины, хотя, казалось бы, уж там-то для неё самое неподходящее место!
Повторюсь, женщина есть почти во всех рассказах Валентина Андреевича.
Для себя я нашёл способ, как определить талант писателя. Читатель – существо доверчивое, он априори верит автору, поэтому читателя одурачить легко: описанием природы, философствованиями о смысле жизни, динамичным сюжетом, детективными элементами – несть числа этим приёмам. Но есть безошибочный способ – интимная сцена. Не надо читать весь роман, прочитайте всего одну страницу, где автор описывает мужчину и женщину: объяснение в любви, сцену близости, весь из намёков разговор… Девять из десяти писателей не выдерживают такой экзамен. Логунов очень осторожно подходит к этой грани и… останавливается, не переступает её. И лишь в рассказе «У озера» сама близость описана, но сделано это так чутко, так тонко, где нет его и её, а есть лодка, раздвинувшая и вошедшая в камыши, ритмическое движение камышинки и покачивание стрекозы. И – всё! А больше ничего и не надо: автор даёт волю читательскому воображению. По нескольку раз перечитывал в повести «Я полюбил тебя на Итили» сцены, где он и она. Особенно – купание в гроте. Но между такими прозрачными сценами, мыслями, догадками, взглядами автор забивает пространство бытом – под ним провисает натянутая леска. В бытовых сценах есть необязательное, лишнее. Хотя повесть хороша!
А ещё поначалу вызвали недоумения самоповторы: лопух, под которым спасается беззащитный мальчик и – от коршуна – цыплята; розовый облетевший цвет вишни и белый – яблони на урезе водной глади пруда. Вызывали недоумение, пока не догадался: автор намеренно возвращает нас и себя к этим реперным точкам, на которых натянуто всё прозаическое полотно книги. Возвращает, чтобы не потеряться в этом безумном мире.
А ещё писателя от журналиста отличает язык. Если журналист, рассказывая о семейной паре и описывая обстановку, поставит строчку: «На кухонном столе лежали два ножа», то писатель сделает иначе. Он напишет: «На кухонном столе лежали два ножа остриями друг к другу». И всё! И больше ничего не надо! И всё ясно. Плотность языка – черта Валентина Андреевича.
Могу поздравить забайкальского читателя с книгой прозы Логунова «Молитва на ржаном поле».
фото img3.goodfon.ru