Этот рассказ написан сельской учительницей Натальей Пушкаревой, ныне покойной. Она все годы жизни работала с детьми в селе Новый Олов Чернышевского района. Как истинно сельский житель, глубоко переживала перемены, происходящие в селе, помнила и любила своих предков. Этот рассказ автобиографичен, он о деде Филиппе, прошедшем войну и ушедшем из жизни без мук: сердце его остановилось, когда тихим вечером он присел на лавочку отдохнуть. Остались сиротами дети, а внучка никогда не видела деда. Уже тяжело болея, она спешила оставить эту «памятку» и успела…
Песни у людей разные, одна душу заденет, другая растревожит, третья успокоит.
А есть песни, что судьбу расскажут, да так близко, что даже и имена совпадут…
Лето 1946-го выдалось засушливым: нет в лесах газимурских ягод, нет и грибов, на узких полях-лафтачках хилая пшеничка выпустила по 4–5 усика и на том остановила свой рост.
На огородах что-то зеленеет, но кусты картошки тоже не радуют. И хоть стоит ещё июль, вторая половина, но деревья уже машут жёлтыми листьями, черёмуха в долине Унды машет при ветре красными листьями. Ранняя и злая будет осень, а какая зима – лучше не думать.
Лишь на сельском кладбище небольшого села, что спряталось в глубине лесов по реке Газимур, под сенью берёз плакучих да гордых лиственниц на холмиках могил пышно зеленеет трава, пробивается синевато-зелёный пырей, серебрится и одуряюще пахнет скорбью богородская трава, краснеет дикая гвоздика, кое-где белеет простодушная ромашка.
Шевелит жаркий ветер траву, и кажется солдату, что сгорбился над холмиком, что слышит он голос своей тихой, безответной жены Прасковьи, покоящейся здесь с весны 43-го года. Шепчет-рассказывает, как жила-берегла детей своих в голодную военную пору да его, Филиппа своего, ждала.
А за спиной разведчика Филиппа выстроились полукругом дети их: четыре дочери и два сыночка. Дочери стоят, пригорюнившись, сложив руки под щёку, в глазах слёзы.
Два сына, два его, Филиппа, последыша-поскрёбыша, прижались с боков, даже не дышат от радости, от счастья, чешут одна о другую голыми ножонками, искоса поглядывая на медали, что блестят и позванивают на поношенной гимнастёрке фронтовика.
Уходил солдат на фронт, старшей дочери было 17 лет, а сыновьям четыре годика одному, а самому младшему – два годика.
Он их не узнает, а они его и не знают совсем.
Они и мать-то плохо помнят.
Тот, что постарше, помнит, как кричала мать перед смертью – умирала от страшных ожогов, как лопались пузыри, как бежала из ран жидкость…
И так было несколько дней и ночей, никто не пришёл на помощь, не поставил укол, не смазал мазью, не было людей рядом в белых халатах.
Только тихо плакали по углам избушки дочери, приходили соседки, но что они могли?
Только молиться да страдать. Правда, бабушка-соседка приносила маковый отвар, поила страдалицу с ложечки. Прасковья некоторое время спустя замолкала – засыпала.
Но тут вступал голодный хор братьев:
– Ись охота, хлеба дайте или картошки…
В доме было прохладно, даже холодно, так просила мать, ей всё время было жарко.
Сёстры уводили малышей во двор, разводили там небольшой костёр – либо варили в котелке, либо пекли в углях картошку.
Для мамы кипятили ягоду бруснику, студили отвар на холодном ещё апрельском ветру, а потом смачивали мамины губы.
Спустя несколько дней душа Прасковьи покинула этот трудный и прекрасный мир.
А дети остались жить-бедовать, ждать отца с фронта, если повезёт ему вернуться к родному порогу.
Вторую войну ломает Филипп Соломин.
Первая его война мелькнула, свистнула казачьими шашками, взвихрилась красными знамёнами. И тонул красный казак Соломин вместе со своим конём в Унде, когда разъезд белых казаков прижал их, красных партизан, на обрывистом берегу.
Вместе с конём слетел в холодную сентябрьскую воду. И сколько же обиды испытал он, увидев, кто гарцует на обрыве, гогочет диким смехом, указывая на мокрого героя зажатой в руке плёткой!
Продолжение следует…