Брату Игорю
Георгий Баль, Жирекен, Чернышевский район
Окончание. Начало в №45
– Дурак ты, Борька. Ешь от пуза, работать не заставляют, вот ты и радуешься. А жить тебе, радоваться до ноябрьских.
Борька – хвост штопором, вслушиваясь в тихий, добрый человеческий голос, довольно похрюкивал. Так далеко, «до ноябрьских», он не загадывал. Радовался сытому брюху, тёплому солнышку, зелёной травке. Ещё не налетела мошкара, слепни, охочие до поросячьей кровушки. По этой причине лезут свиньи в лужи, валяются в грязи. Засохнет, и её корку кровососы прокусить не в силах. А так как луж и грязи во дворе нет, и отродясь не бывало, то кабанчик с удовольствием прятался в прохладе стайки.
Пока кабанчик нежился на травке, зять озаботился своим завтраком. Вдоль забора стоял летник для кур. Зимовали птицы в курятнике за домом. Летом кур и гусей переселяли во двор. Гуси – птицы самостоятельные и под предводительством гусака уходили на старицу за околицей, а куры копошились весь день в отгороженной части двора. Яичница – завтрак холостяка. За ними и полез зять. Летний курятник – каркас, приподнятый немного над землёй, высотой метра полтора. Задняя стенка – забор, боковины и верх зашиты вагонкой, покрыты рубероидом. Передние дверцы затянуты сеткой-рабицей. Чтобы достать яйца, приходилось сгибаться в три погибели. Дело привычное, и зять нырнул с плечами в курятник, высматривая, а больше шаря в подстилке, на ощупь выбирая яйца. Так уж устроен человек: что бы ни искал, найдя – радуется. Набрав в обе руки сколько поместилось, вылез наружу. Сложил в кастрюльку, поставленную у ног. Полез за остатками. Одно, второе. И тут спину обожгла пронзительная боль. Словно в неё впились железные крючья. Вдобавок чем-то острым било, стучало по плечам, по затылку. «Коршун, – мелькнуло в голове. – Заклюёт ведь, порвёт спину напрочь». Зять попытался протиснуться дальше в тесноту курятника. Боль спустилась ниже, к пояснице, но удары клювом теперь попадали по нанесённым когтями ранам. Сильно оттолкнувшись руками, зять резко развернулся в попытке схватить, поймать наглую птицу. Неудачно. Коршун парил высоко в небе.
Слетев со спины хозяина, петух взгромоздился на забор. Воинственно захлопал крыльями и во всё петушиное горло возвестил о своей победе над похитителем яиц, нагло забравшимся в его владения.
Шипя сквозь зубы от боли, крутясь перед трюмо, весь испачкавшись в зелёнке, которой обильно смазывал раны на спине, зять придумывал кару для петуха. Самое простое – голову на чурку и топором. Но ведь тёщин любимец. Обижать старушку никак не хотелось. Не кормить? Избить?
Попробуй его сначала изловить. Едва увидев человека, петух, бросив свой гарем на произвол судьбы, снова взлетел на забор, где, недосягаемый для кары, воинственно пыжился. Перья вставали дыбом, казалось, ещё немного, и он лопнет от собственного величия. Камень, брошенный хозяином, звонко щёлкнул по доскам. Петух сорвался, слетел по ту сторону забора и уже оттуда начал квохтать, призывая к себе кур. Героям всегда нужны поклонники, артистам – восхищённые зрители. А то, что куры дуры? Так это ещё лучше.
Солнце поднялось высоко. Высматривать, парит ли в небе коршун, стало больно для глаз. А может, улетел он искать добычу в другом месте. Коршун – птица вольная.
В делах и хлопотах пролетел ещё один день…
Высоко в небе парит коршун. Ловит потоки воздуха и без единого взмаха крыльев выписывает круг за кругом над селом. Старый. Опытный. Он давно убедился, что в жизни всё идёт, летит и возвращается на круги своя. Каждый новый день начинается подобно вчерашнему.
Гомонят, толкаясь у кормушек, во дворе птицы. Нетерпеливо похрюкивает, толкает рылом дверь стайки Борька. Пока хозяин ходит по двору с ведром, толчёт колотушкой корм для кабанчика, чавела, помня вчерашнее, сидит на заборе. Крутит головой, то одним глазом посмотрит, то другим. Непонятно. Прицеливается, выжидает, когда хозяин повернётся к нему спиной? Или думает, что у человека память короткая, и он простил, забыл?
Не забыл. Но недосуг заниматься ловлей. Месть – это блюдо, которое надо употреблять холодным. Чем дольше процесс подготовки, тем вкуснее. Как холодец. На медленном-медленном огне. Затем ждёшь, пока он застынет. А потом с горчицей, с хреном, или под любым острым соусом. Так размышлял зять, сидя на ступеньках крыльца с сигаретой в руках. Размышлял вслух, жалуясь кабанчику на птичью неблагодарность и вероломность. Борька согласно хрюкал, возмущённо фыркал и продолжал чавкать в своём корыте. Петух, видя, что хозяин сидит, слетел с забора, расталкивая кур, стал подбирать просыпанный корм. Ожесточённо скрёб лапами землю, сердито выговаривая клушам за неаккуратность и нерадивость. Увлёкся. Метр. Миг. Один миг, и петух оказался в пасти Борьки.
Весь не поместился. Рванулся. Комом, махающим крыльями, покатился по двору. Вскочил на ноги, не удержался, завалился. Снова вскочил. Махая крыльями, попытался взлететь на забор. Не вышло. Сделав в воздухе кульбит, опять шмякнулся о землю. В панике метнулся в одну, в другую сторону. Подальше от кабанчика. Подальше от хозяина. В дальнем углу двора, неуверенно покачиваясь, пытался понять произошедшее с ним. Вместо великолепного хвоста издевательски, подобная хозяйской фиге, торчала голая гузка с пеньками былой роскоши.
– Ко. Ко. Как? Ка-а-к?
Давился вопросом озадаченный петух. Больно. Обидно. А главное – как жить? Крылья есть, а не взлететь.
– К-к-к-как?
Борька отфыркивался. Рыло, измазанное в бурде, было облеплено перьями. Чистый разбойник с большой дороги. С лохматой бородой. Дополняло портрет алое перо из петушиного хвоста, прилипшее наискосок морды и закрывавшее левый глаз. Фыркал Борька самодовольно, самозабвенно. Тряс головой, пытаясь стряхнуть перо. Свободный глаз поблёскивал озорством, удалью.
– Чфу. Как я его? Чфу. Ох, ему.
Зять хохотал до боли в животе. Обхватив его руками, катался по полу крыльца.
– Ай да Борька. Ай да удружил.
Сходил домой и принёс любимую Борькой селёдку. Скармливая её, приговаривал: «Ай да Борька. Друг ты мой единственный. Ты, Борька, ты… Ты – Человек».
Борька, по-собачьи тычась рылом в ноги хозяина, довольно хрюкал. Зять трепал ему уши, чесал загривок и всё не мог успокоиться. Такого подарка судьбы от Борьки он не ожидал. Когда месть готовишь сам, она сладостна. Но когда месть свершается как высшая справедливость… Это! Это? Слов подобрать зять не мог. Он просто испытывал счастье, восторг.
День за днём кружит в небе неутомимый охотник. Золотом тронуло листья деревьев. Кружась, упал на землю первый лист. Вернулась из больницы баба Матрёна. Зять сдал ей хозяйство по головам. Отсутствие одного хвоста ему в вину поставлено не было.
Начался новый учебный год. Закрутили дела текущие. Перед ноябрьскими тёща позвонила, пригласила на праздники в гости. Заодно, мол, и кабанчика заколем. Как шилом в сердце. Забыл, забыл про друга. Забыл про долгие деревенские вечера. Когда дела переделаны, а спать ещё рано. А небо? Небо такое звёздное. Борька, сытый и довольный, лежал у ног хозяина, который рассказывал кабанчику, как соскучился по жене, по дочке. Иногда хозяин брал гитару, перебирал аккорды. О чём пел? Забыл.
Забыл.
– Мам. Ты извини. Не приедем. Не сможем. Ты дядю Фёдора попроси или ещё кого из соседей. А я не смогу. И мясо, пожалуйста, нам не оставляй. И не отправляй.