Борис МАКАРОВ, с. Акша
Окончание. Начало в №16 и 17
…Загрохотало. Забухало. Почернело небо. Запылала земля. Война…
Именно так. Война приходит, как гроза. Без предупреждения. Неожиданно, если даже люди предчувствуют её, слышат далёкий топот вражеских армий, рёв моторов смертоносных машин…
Люди не верят в войну. Потому что война – смерть, а нельзя жить и верить в собственную смерть, в смерть родных и близких, в смерть своих детей и внуков, в смерть своих дел, домов, садов, сёл, городов, мостов, дорог… Хотя все мы с детства знаем: «Все в землю лягут. Все прахом будут…»
Папа ушёл на фронт.
И снова из рассказов мамы: жизнь сломалась и всё же… осталась жизнью. Надо было работать. Работать во имя победы, во имя жизни.
В новой школе, до открытия её оставались считанные дни, открыли военный госпиталь. С открытием госпиталя нам, жителям небольшой деревеньки, находящейся за многие тысячи километров от мест, где шли бои, стал остро понятен её масштаб. Днём и ночью приходили поезда, и в каждом обязательно были вагоны с ранеными.
Вскорости госпиталь был переполнен. А поезда всё шли и останавливались на нашей станции… Распахивались двери вагонов, и из них солдаты спускали на землю носилки с ранеными, прикрытыми их же шинелями. Как я потом узнала, в наш переполненный госпиталь определяли только тех раненых, кто не смог бы дожить до госпиталей, находящихся дальше нашего. Но и таких было много, очень много.
Для работы в госпитале требовалось много людей. Нужны были медсёстры и няни, санитарки и повара, уборщицы и прачки…
Наши районные начальники, военное руководство обратились ко всем жителям села с просьбой о помощи. Обратились в первую очередь к женщинам. Мужчин в селе осталось наперечёт. Даже в ремонтных мастерских станции токарили, слесарили в основном женщины. Мужчины, даже имеющие «бронь», добивались отправки сражаться с фашистскими захватчиками.
Наши женщины искали, опробовали все варианты, как не остановить все текущие дела и в то же время помочь госпиталю. Собрание по этому поводу состоялось и в нашей школе. Мы приняли решение вызвать, пригласить на работу старых учителей-пенсионеров, а молодые должны были пойти на работу в госпиталь. Так я стала няней-сиделкой при тяжелораненых.
…Тебе исполнилось пять лет. Ты стал взрослым. Не шучу – действительно стал взрослым. Не плакал. Не капризничал. Пытался помогать мне и бабушке во всех домашних делах – подметать пол, мыть посуду. Многие мои подруги говорили, что их дети с приходом войны стали выдержанней, серьёзнее, терпеливее. Матери даже пугались этого.
Чтобы выжить, чтобы выстоять, чтобы победить врага все – и взрослые, и дети, и молодые, и старые – делали всё, что могли, трудились из последних сил. Я, хотя и числилась в госпитале ночной няней, проводила на работе иногда круглые сутки. После ночного дежурства задерживалась вместе с другими мыть полы, стирать бельё, простыни и даже бинты. Бинтов не хватало, и их использовали до тех пор, пока можно было использовать.
Вы с бабушкой управлялись с делами дома. Готовили еду, убирались, топили печь. Ты лазил в подполье за картошкой. Бабушка в то время была крепкой, а может, старалась казаться такой, но в подполье лазить уже не могла.
Как и все другие старушки нашего села, она вместо отдыха вязала варежки и тёплые носки для фронтовиков. С самого начала войны старушек, да и стариков, призвали к этой работе. Им раздавали шерсть из колхозных складов, из фабричных запасов. Дети, в том числе и ты, шиньгали шерсть – разбирали её на волокна. Вязальщицы пряли шерсть и из шерстяных ниток вязали варежки и носки по заказам военкоматов и туда же, в военкоматы, сдавали готовые вещи.
По мере сил помогали пожилые женщины и нам, работницам госпиталя. Помогали ухаживать за ранеными, менять постельное бельё, кормить. Да, и кормить. Больше половины раненых не могли даже приподниматься, чтобы поесть. Их приходилось кормить с ложки.
С первых дней открытия госпиталя он стал, можно сказать, неотделимой частью села, нашей жизни. Почти ежедневно к раненым приходили не только взрослые, но и дети. Взрослые приносили домашнюю еду – варёную картошку, огурцы, помидоры, квашеную капусту, ягоду, дикий чеснок, мангир. Школьники выступали с концертами – читали стихи, пели песни, танцевали.
Вначале всех нас, и взрослых, и детей, буквально ошеломляли ранения поступавших в госпиталь в большинстве молодых бойцов. Безрукие, безногие, со страшными рваными ранами совсем молодые солдатики, как могли, крепились, старались не кричать, не стонать. Когда это им удавалось, молчание их пугало ещё больше. Врачи, медсёстры, санитарки, няни, приходящие женщины-помощницы всеми силами старались облегчить их муки. Мы обмывали их, на руки поднимали, чтобы сменить под ними простыни, утешали, как детей, ласковыми словами.
Человек привыкает ко всему. Страшно это говорить, но мы привыкли к увечьям, крови и уже не плакали, не падали в обморок при виде их.
Но когда в госпиталь поступил обгоревший танкист, вернее, то, что от него осталось, – чёрный человеческий обрубок, запелёнатый в простыни (у раненого даже не было лица, там, где был рот, белело несколько зубов, и на нас смотрели чудом уцелевшие переполненные болью и страданиями огромные серые глаза), – ужаснулись все. Раненый не стонал, не кричал, ничего не говорил. Он просто смотрел на нас. Мы только потом поняли, почему такими огромными нам казались его глаза – у него не было ни ресниц, ни бровей…
Офицер, доставивший танкиста в госпиталь, сказал:
– Лейтенант Тыртышный Никита Андреевич. Герой. Сжёг четыре фашистских танка. Сделайте всё. Он спасал вас. Спасите его.
О герое-танкисте узнало всё село. Через несколько дней у нас дома состоялось заседание домашнего совета. Созвала его мама, твоя бабушка Марфа.
– Вот что, дочка и ты, внучок, у нас ничего нет, чем бы мы могли помочь герою. У нас ничего нет, кроме курочки Рябы. Давайте отдадим её танкисту. Она ему сейчас больше нужна, чем нам… Согласны?
…Мы с бабушкой смотрели в окно на маму, идущую к госпиталю с корзиной, в которой приехала с нами наша курочка и в которой она жила всё время до разлуки с нами. Худенькие, острые плечики бабушки вздрагивали. Лица её я не видел. Глаза мне застилали слёзы.
…Последние строчки я вспомнил или придумал сам.
Мама шла к госпиталю и несла курочку. Не могла же она видеть, как мы смотрим ей вслед и плачем… Смотрим и плачем…