Борис МАКАРОВ
Рассказ-быль
Балакир был рядом с нашим селом, километрах в двух-трёх, не дальше. Но это по прямой, а значит – за двумя маленькими узкими и мелкими протоками и за Большой рекой.
Маленькие протоки нам, пацанам, по колено. Но Большая река и сегодня, после многолетней засухи, большой остаётся. А тогда, в первые послевоенные годы, по ней и лес сплавляли, и катера плоскодонные ходили. Катеров, правда, немного было. Течение мешало им в полную силу работать. Вниз катер не плывёт – птицей летит. А вот вверх по течению пыхтит, пыхтит, горючку сожжёт и как рак попятится.
Летом девчонки хозяйками маленьких проток становились. Целыми днями в них плюхались. Плюхаются и визжат. Плюхаются и визжат. Мы же, пацаны, такое купание призирали и на Большой реке обитали. Рыбу ловили. Купались. На песке до черноты в солнечные дни обугливались.
Плавать умели все. И по-собачьи, и вразмашку, и по-морскому, и на боку, и на спине. Все, кроме Генки Титова, умели. Генка ещё пятилетним карапузом умудрился тонуть, ладно, что его фронтовик дядя Вася Рябущанский спас, и с тех пор к воде ближе, чем на три шага, не приближался.
А вот на ту сторону, где Балакир находился, мы никогда не плавали. И не потому, что течения и глубины Большой реки боялись. Из поколения в поколение в селе нашем, на высоком сухом берегу стоящем, слухи-рассказы передавались о том, что там, за Большой рекой, у подножья лесистых сопок, у того же Балакира змей неисчислимо водится, под каждой кочкой – гнездо змеиное со змеёнышами. И каждое гнездо двухметровые гадючины охраняют.
Насколько правдивы были эти слухи, я и сегодня не знаю. Думаю, их наши дедушки, бабушки, отцы и матери для того сочиняли, распространяли, чтобы мы через Большую реку не переплывали, жизнями не рисковали, пацанов же всегда места неисследованные, чужие берега к себе тянут. Да и, честно сказать, мы сами эти рассказы не спешили опровергать. Как своим умением плавать ни хвастались, но Большую реку за её ширину, глубину и течение уважали и побаивались.
– Ну что, махнём на ту сторону?! – найдётся какой-нибудь смельчак. – На Балакир посмотрим, змей погоняем! Слабо?!
– Плыви. Гоняй. Нам принесёшь поглядеть.
– Одному плыть неохота, – тут же отказывался от своей затеи храбрец, явно удовлетворённый нашим общим отказом, и, окунувшись возле родного берега, блаженно разваливался на горячем песке или на мягкой тёплой траве. И смелость свою показал, и жизнью рисковать не пришлось…
…Летом о Балакире мы вспоминали и говорили нечасто: что говорить и вспоминать о недоступном. Только душу травить…
…Почаще мечтать о Балакире начинали зимой. Но и зимой он был малодоступен. Большая река замерзала, вставала к Новому году, но оставалась опасной – под снегом, под блестящей, крепкой на вид коркой льда часто таились тальцы. Местами чернели полыньи. Река была глубокой, и полыньи не просвечивались солнцем, были неприглядно чёрными, угрожающими.
Охранял реку и находящийся за ней Балакир и мороз. К Новому году он входил в полную силу. Что ни ночь – за сорок. Что ни день – за тридцать.
Одежонка же наша была, как говорили, на рыбьем меху. Латаные-перелатаные стежонки, повытертые шапчонки, стоптанные подшитые старым войлоком или «баллонью» – тонкими пластинками из покрышек автомашинных колёс – баллонов. Тепло такая одежда и обувь держали плохо. А по ледяной реке, по её пойме почти беспрерывно тянуло ледяной стужей.
Добежишь от дома до школы, от школы до дома и по полчаса оттираешь прихваченные морозом руки, щёки, уши. Какой уж тут Балакир.
Но вот наступал март. Ветер теплел, хотя часто дул сильнее, чем зимний. Солнце набирало силу. Начинали розоветь прибрежные вербы и краснотал. Они тоже начинали казаться близкими и тёплыми. Лед на реке увлажнялся, тяжелел, начинал оседать. Закрывались тальцы, полыньи, промоины.
И наступал день, когда по селу из дома в дом без всяких телефонов и рупоров разносился, прокатывался призыв:
– На Балакир! Завтра на Балакир!
Естественно, это «завтра» было выходным днём. На первом месте были учёба, школьные дела. Мы были дисциплинированными, очень дисциплинированными. Дисциплинированным было время. А люди – и взрослые, и дети – дети своего времени.
К Большой реке – главному препятствию на пути к Балакиру шли группами по нескольку человек в зависимости от того, сколько ребят проживало в том или ином околотке. Каждый нёс корчагу, сплетённую из таловых прутьев, – простое, но умное приспособление для ловли рыбы. Корчага состояла из узкой горловины и объёмистого кувшинообразного «брюха». Узкая горловина смазывалась приманкой. Лучше всего для приманки подходило тесто. Но для теста нужна была мука. А мука в те годы ценилась на вес золота. Люди, пережившие войну, а лучше сказать, народ, переживший войну, ещё не наелся досыта ни хлеба, ни каши, ни картошки. Да-да, картошки, даже картошки. Суть в том, что картошка в те годы заменяла собой и хлеб, и мясо, и все другие продукты. Выкопав по осени картошку, люди складывали – не ссыпали, а аккуратно складывали её в подполье. Подполье обычно делили на две части. В одном, заветном, неприкосновенном отсеке складывали картошку «на семена» – предназначенную для посадки в будущем году.
Однако картошки, предназначенной на еду, при всей её экономии не хватало, ведь кроме неё у нас, «детей войны», ничего съестного не было. Голод заставлял брать клубни из неприкосновенных запасов. Нехватка семян заставляла сокращать посадки. Сокращались урожаи. Из года в год медленно, но необратимо наступал голод. Люди боролись за жизнь из последних сил. В хлеб, в муку при выпечке подмешивали лебеду, берёзовую кору, мякину. У картошки отрезали верхушки с ростками. Они шли на посадку, остальное – в пищу.
…Провожая нас на Балакир, все, кто оставался дома, отдавали нам последние кусочки хлеба, картошки – всё, чем можно будет смазать горловины наших корчаг. Все знали, все были уверены: пустыми, без улова мы не вернёмся.
Приманку каждый из нас нёс осторожно в карманах стежонок, штанов, за пазухой. Без приманки на Балакире делать было нечего, а дорога до него была трудной и опасной. Трудной и опасной настолько, что мы никогда не рассказывали о том родителям. Узнали бы – ни за что не отпустили в эту двухкилометровую дорогу.
До Большой реки мы доходили легко и быстро. Большие и маленькие околоточные группки рыбаков у реки, на берегу напротив Балакира, объединялись в единую артель из двадцати-тридцати человек.
…Мы долго пристально смотрели на реку и лишь потом, взяв длинные, прочные таловые палки, которые во множестве валялись на берегу, спускались на лёд.
Шли осторожно. Опущенные палки скользили по льду и упирались… в воду. Ежегодно в марте-апреле по Большой реке шла весенняя наледь. В один прекрасный день или в одну прекрасную ночь где-то в верховьях начинающий таять-рыхлеть лёд «проедала» наледь. Превратившись в своеобразную надлёдную реку, наледь начинала скатываться в низовья.
Наледь текла медленно, но неостановимо и необратимо. Она без напора, легко, свободно огибала огромные валуны, коряжины, галечные косы и, в конце концов, захватывала всё русло. Она не бурлила, не шумела и даже, можно сказать, была невидимой. Её дном, в отличие от дна реки, была сама река – её промытый водой наледи лёд, – ни камешка, ни желтизны песка, ни коряжки.
Продолжение следует…