Борис МАКАРОВ, с. Акша
Хочу сказать сразу: в этом рассказе я буду пользоваться многими фактами, житейскими подробностями из воспоминаний мамы, которыми она делилась со мной намного позже, на протяжении всей своей жизни, даже тогда, когда я сам рассказывал о том времени своим детям.
…Война пришла, когда мне было три года. Мама и папа работали учителями. Бабушка Марфа была уже старенькой. В молодости она и её муж – мой дедушка Ефим, которого я никогда не видел даже на фотографиях, – жили в Чувашии, в маленькой деревеньке на берегу маленькой речки Кудеихи. В той деревеньке родилась и выросла мама.
Дедушка занимался пчеловодством. Слыл богатым. Его раскулачили и увезли куда-то, чтобы он там исправлялся честным трудом.
– Папа действительно богачом был. Всегда в новых лаптях ходил. Сам их плёл, – говорила мама. Куда увезли его, ни бабушка, ни мама не узнали, хотя мама пыталась узнать до конца своей жизни.
Бабушка и мама, боясь, что их будут раскулачивать ещё и ещё, пешком ушли в Чебоксары. Шли налегке. Нести было нечего. Всё забрали при раскулачивании.
В Чебоксарах мама устроилась на работу на какую-то стройку. Получила жильё – комнатушку в подвальном помещении недостроенного дома. Через некоторое время поступила в двухгодичный педагогический институт. Институт ускоренными темпами готовил учителей для работы по ликвидации неграмотности.
В институте мама встретила папу. Он был преподавателем на мамином курсе. Они поженились. Жизнь потихоньку налаживалась. Но страх, пережитый бабушкой и мамой при раскулачивании, не прошёл. Наоборот, со временем он превратился в болезнь. Увидят проходящих мимо красноармейцев или милиционеров – в панику. Ночами не спят. Особенно бабушка. Тем более что она, вековечная крестьянка, никак не могла обойтись без какой-нибудь живульки – завела двух рябеньких курочек. На базаре приобрела в обмен на старую, но вполне приличную юбку и валенки. Валенки бабушке купил папа. Были они совсем новые, подшитые крепкой ноской кожей.
Сначала куры жили в большой корзине, сплетённой из лыка. Потом мой папа сделал им небольшой курятник.
Бабушка очень боялась за своё хозяйство: «Узнают. Придут. Раскулачат. Отнимут». Плохо спала. Часто отказывалась есть. Похудела.
– К Ефимушке пора… Заждался…
В конце концов мама уговорила папу уехать куда-нибудь подальше от родных мест.
…В Забайкалье папа, мама и бабушка поехали с двумя корзинами. В одной были куры. В другой был я. Перед отъездом в Забайкалье, опять же по рассказу мамы, мне исполнилось два года. Сам я, конечно, ничего не помню.
О том, как мы добирались от Чебоксар до Читы, мама рассказывала мне не раз. Сама она, сегодня в это трудно поверить, ехала на поезде первый раз в жизни. Папа уже ездил, и не один раз. Бывал в Москве, Харькове. Так что эта дальняя поездка для него была не первой.
– Во-первых, – рассказывала мама, – меня удивил не сам поезд. Я его видела многократно, когда мы жили в Чебоксарах. Меня удивило огромное количество людей, едущих вместе с нами в Сибирь. Молодые и старые, с детьми и без детей. Мужики в лаптях и намазанных дёгтем сапогах, интеллигенты в шляпах, дамы в длинных платьях, старухи в сарафанах и платьях из мешковины. С чемоданами, мешками, корзинами.
В вагон, где были наши места, набилось столько людей, что не было возможности не только прилечь – сесть. Шум, гам, смех, слёзы. Никто не слушал проводника. Мужики курили махорку, чмокали цигарками, сосали трубки.
Устроились с большим трудом. Растолкали наши корзины. И куры, и ты были молодцами. И они молчали, и ты не плакал. Заглянули с папой в твою корзину – живой ли после толкучки при посадке? Живой. Лежишь, глазами лупаешь, и в глазах тоже удивление… Мы с тобой возимся, бабушка – с курами. Когда всё немножко утряслось, бабушка кур с ладошки хлебными крошками кормить стала. Клевали.
Ехали мы в тёплое время. Теперь уже точно не помню числа, в начале лета. Трава пробивалась. Деревья зелёным пухом покрылись. Повезло – ни жарко, ни холодно.
Разобрались с местами, уселись, отдышались, мужиков курящих стали в тамбур выгонять. Люди мешки развязали, чемоданы, корзинки раскрыли. Чаевать стали, знакомиться: кто, откуда, зачем?
Большинство, конечно, в поисках лучшей жизни ехали. После Гражданской войны, разрухи, раскулачивания людям столько лет голодных и холодных пережить пришлось – на край света побежишь. Про Сибирь же рассказы вперемежку со сказками ходили: земли немеряно, леса не считаны. В реках, в озёрах рыбу руками бери. В тайге сибирской и олени, и лоси, и кабаны, и зайцы, и соболи… Земля родит хорошо, сытая, непаханая. Табуны овец, коров, лошадей в загоны не умещаются. Зимой и летом в степях пасутся, жиреют. Особого ухода не требуют. Снег копытами разгребают – травой подснежной кормятся. Так жить скотина приучена. Даже питья не надо – тот же снег питьём служит.
Людям, особенно тогда, когда им тяжело, плохо живётся, такие рассказы, сказки – о реках молочных с кисельными берегами – нужнее хлеба насущного. Хлеб съел, и нет его. А слово вечно живёт, человека поддерживает, если это доброе, хорошее слово…
…Поезд шёл медленно. Часто останавливался. Останавливался посреди лугов и лесов, на маленьких станциях и разъездах. Иногда машинисты выходили из паровоза с пилой и топорами и, спилив сухое дерево, разделывали его на чурки и поленья; они служили топливом для паровоза. В таких случаях пассажиры спешили выйти на свежий воздух, выводили и выносили детей. Дети постарше бегали около поезда, собирали первые редкие цветочки, играли. Ты выглядывал из своей корзины, вставал на ножки. Иногда папа водил тебя за ручку, учил ходить. Но ты был слабенький и на ногах держался плохо.
С питанием у нас в ту пору всегда было сложно. А в поезде тем более. На редких станциях папе (я всегда оставалась с тобой и бабушкой), удавалось купить варёной картошки, какой-нибудь рыбы, ещё реже – молока. Всё это не детская еда. Мы очень боялись за тебя. Выручали те же курочки. Каждый день то одна, то другая дарили тебе яичко.
Бабушка их кормила, чистила корзину, поила, даже разговаривала с ними. Возьмёт иногда курочку, посадит на колени и поглаживает. И курочка прижмётся к ней, не шелохнётся…
Недостатка в корме курицам не было. Многие пассажиры приносили даже зерно. Люди ехали в Сибирь не бездельничать, работать. Везли семена. Везли вилы, лопаты, грабли, косы… Снимали с черней и везли. Одна белорусская семья везла несколько больших гладких камней – гнёт для засолки капусты. Они не знали, есть ли в Сибири такие камни.
За сутки до того, как мы доехали до Байкала, поезд остановился в полукилометре от какой-то маленькой деревеньки. Проводница сказала, что поезд простоит долго. Где-то впереди вёлся ремонт пути. Все вышли из вагонов. Вышли и мы. Вынесли свои корзины. Курицы за время езды в вагоне привыкли к людям, перестали бояться шума, даже гудков паровоза. Мы решили выпустить их. Пусть погуляют. Поклюют свежую зелень.
В это время рядом с нашим поездом остановился состав с вагонами, в которых перевозят разные грузы и скот. Тёмно-коричневые вагоны без окон. Вместо окон на каждом – квадратные вырезы, закрытые решётками, заменяющие окна. Из-за решёток на нас смотрели люди. Этот поезд был длинным, но машинисты провели его на длину нашего поезда вперёд, дальше. Так что все пассажиры нашего могли видеть пассажиров тёмно-коричневого зарешёченного. Случайно или нет поставили так тот поезд, его машинисты… Может, и не случайно.
– Арестантов везут, – негромко заговорили, зашептали наши попутчики.
– Раскулаченных, врагов советской власти, отравителей, поджигателей, – пробасил объёмистый хорошо одетый мужчина с таким же объёмистым портфелем, который он прижимал к груди, – врагов товарища Сталина.