Октябрьская революция совершила крутой переворот в жизни страны. Глубокой перестройке подверглись, казалось бы, незыблемые устои общественной жизни. Советское законодательство о семье впервые уравняло женщину в правах с мужчиной. Поистине это было великое достижение новой власти. Что же было достигнуто? Как говорится, со стороны виднее. Вот что говорил румынский писатель и французский коммунист Панаит Истрати, приехавший в 1927 году помогать строить социализм в СССР. Некоторые из его свидетельств удивляют нас и поныне, в XXI веке.
«Во всех слоях общества нравы испытали глубокое потрясение. Старый режим не знал гражданского брака, развода, прав женщины и ребёнка: аборт был преступлением. Эти опоры традиционной семьи были снесены без ущерба для России. Брак стал только пятиминутной формальностью регистрации, сведённой к заявлению брачной пары, за которой закон признаёт право носить двойную фамилию или выбрать одну из двух. Незарегистрированный брак имеет такую же законную силу и предоставляет сожителям одинаковые права. Развод ещё проще: достаточно заявления одного из супругов, чтобы немедленно расписаться. (В то время вместо теперешнего глагола «расписаться» («заключить брак») употребляли глагол «записаться»; тогда ведь «записывались» и в партию, и в комсомол, да и в профсоюз, а «расписаться» говорилось иногда о расторжении брака. – Прим. перевод.)
Поиск отцовства разрешён в интересах матери ребёнка. Суды могут в сомнительных случаях разделить на нескольких лиц обязательства, выпадающие на отца. Аборт разрешён в условиях заботы об общественном здоровье. Равенство полов абсолютно юридически узаконено, реально в нравах, в меньшей степени – на рабочем месте. Права ребёнка всякий раз, когда они под вопросом, рассматриваются в первую очередь».
Добавлю к этому и свои пять копеек. Развестись тогда можно было на первых порах, даже не ставя в известность супруга или супругу, которые узнавали о разводе после расторжения брака одной из сторон. (Этого не делалось, если в семье были дети.) Как это напоминает с обратным знаком знаменитое «Без меня меня женили (я на мельнице был)».
«В больших городах Союза, – продолжает Истрати, – браки и разводы гораздо многочисленней, чем где бы то ни было в мире. Свободная любовь приветствуется среди комсомольцев и в университетах. Целая литература провозглашает её права. «Дорогу крылатому Эросу! – восклицала несколько лет назад Александра Коллонтай, коммунистка с большим стажем, ныне посол СССР в Осло (Швеция). Юные теоретики комсомола излагают ещё теории о том, что любовь – это «буржуазный предрассудок», неуместный в коммунистическом обществе. Сексуальные потребности, гигиена, воспроизведение рода – вот что важно. Нетрудно таким путём дойти до смешного абсурда».
* * *
Многое тогда было в новинку и подвергалось бурному обсуждению, если это не касалось политических основ нового строя. Спорили в партии (конечно, единственной), спорили в профсоюзах, комсомоле, где дискуссии принимали ожесточённый – иногда до рукоприкладства – характер. Мнения о сексуальных вопросах были часто диаметрально противоположны. Одни были сторонниками «теории стакана воды», по которой удовлетворение половых чувств так же просто, как стакан воды выпить. С другой стороны выступали сторонники аскетического воздержания, ведь в то время ещё предвиделась мировая революция. Негоже, мол, расслабляться, когда не дремлет гидра контрреволюции, да и мировой пролетариат ждёт освобождения.
Ещё ВКП(б) (в будущем КПСС) не задавила НЭП (новую экономическую политику), ещё существовал частный, терзаемый фининспекторами и иже с ними, капитал. Любимым обвинением в спорах молодёжи было обвинение в моральном разложении под воздействием чистогана. Заодно клеймились комсомольцы и комсомолки за модную, да что там модную, иногда просто приличную, одежду, ношение колец, галстуков, танцы. В прессе это называлось «гримасами нэпа», «гримасами старого быта», принимавшими часто совсем уж анекдотическую форму. Вот история об «ошибках молодости» из книги «Комсомольский быт», изданной в 1927 году.
«В Карачееве (Пермского округа) комитет РЛКСМ решил, что если ночью у реки Обвы будут застигнуты на скамейке сидящие комсомолец с комсомолкой, таковых товарищей задерживать неукоснительно и доставлять в комитет для общественного порицания и товарищеского внушения. А чтобы ребята не спасались от бдительного ока комитета бегством, каждую застигнутую на реке пару стали опутывать, подкравшись сзади, сенным кошелём и связанных доставлять, проводя в таком виде через всё местечко, в комсомол.
Однажды в кошель попал на реке сам секретарь, чьей блестящей инициативе ячейка была обязана мерами по насаждению и соблюдению нравственности в карачеевской комсомольской среде! Его хотели было из уважения к чину освободить, но он достойно сказал: «Ведите! У нас демократия, и различия быть не должно». Повели. В комитете развязали. Спрашивают:
– Знаешь, что по уставу членам РЛКСМ запрещается сидеть у реки на лавочках? Зачем разлагаешься?
– Знаю, – говорит, – и прошу снисхождения. Это ошибка молодости.
К нему снизошли, а ловлю кошелями повели, по его настоянию, с удвоенной энергией».
* * *
Всё же чаще встречались казусы противоположного свойства. «В Москве в феврале 1925 года, на восьмом году Великой Российской революции, какой-то чудак профессорского звания читал, как сообщала «Московская правда», лекцию на тему «Человек ли – женщина?» Как тут не вспомнить итоги одного из Вселенских соборов первых времён христианства, где восторжествовала большинством в один голос точка зрения о человеческой сущности женщины.
Дикие традиции женского бесправия продолжались и при новой власти, несмотря на противодействие законов. Кто не знает и ныне, в веке XXI, поговорку «Бьёт – значит, любит». Ох, уж с этим «любит» – давняя на Руси история. Ещё в 1549 году путешественник Герберштейн отметил типичный случай женского поведения, отдающего мазохизмом (орфография частично сохранена). «В Москве один немецкий кузнец по имени Иордан женился на россиянке, которая, прожив с ним несколько времени, однажды сказала ему с ласкою: «Милый мой, от чего ты меня не любишь?» Муж отвечал: «Я тебя очень люблю». «Но я ещё не имею знаков любви, – возразила жена. – Ты меня ещё ни разу не бил». «Я никогда не почитал, – сказал муж, – побоев признаками любви. Впрочем, если хочешь, за этим дело не станет». Спустя немного времени он высек её самым жестоким образом, и мне признавался, что с этаго случая он замечал в жене своей несравненно более любви. Он начал повторять это чаще и ещё в бытность мою в Москве изсёк ей шею и колени».
Ладно, это древность, XVI век. А вот гораздо ближе к революции разговор деревенских баб, правда, из юмористического журнала, следовательно, преувеличен. Но не на пустом же месте!
«Встречаются две бабы-молодухи.
– Что, Матрёша, муж-от любит тебя?
– Стра-асть… любит…
– Да ну!
– Право слово, надысь уж ён меня бил, так бил, до сей поры всю спину ломит, а от косы-то только звание осталось, всю повытаскал… Оченно обожает!»
* * *
«Оченно обожали» и после революции. Особенно в деревне, куда новые волны докатывались позднее.
1927 год. «Да, ужасно растёт в деревне производительность мордобития. Морды бьют, как говорится, почём зря. Хулиганство от сравнительно невинных озорных штучек (кинуть поленом в стену дома, сбить шапку с мимо идущего) до омерзительных деяний, развёртываемых главных образом на зимних посиделках. На этих «посиделках», если парни только орут в уши девушек самые распохабные частушки, то это ничего, это значит, что всё идёт «по-хорошему», как надо. Довольно часто бьют кого-нибудь (…).
Посиделки (поседки, беседы) предназначены для деревенской молодёжи. Они устраиваются ежедневно в течение всей зимы, поочерёдно в тех домах, где имеются девушки. На посиделки девушки приходят с пряжей. Сидят, прядут. Парни своей деревни и желающие из соседних деревень тоже приходят сюда же. В эту же избу набиваются и подростки (до 16 лет) – «посмотреть, как гуляют». Сходятся часам к 6–7 вечера. В небольшую комнату набивается и 30, и 40 человек народа, а то и больше. Работа девушек прерывается танцами; на какой-нибудь квадратной сажени – двух лихо отплясывается кадриль. Парни и мальчишки-подростки почти беспрерывно курят. Все присутствующие взапуски щёлкают семечки – скорлупа толстым слоем покрывает пол. В избе нестерпимая духота – лампа едва горит. Беспрерывный шук и визг: пиликает гармоника, вскрикивают девушки, которых совсем бесцеремонно хватают парни, со всех сторон раздаётся самое грубое сквернословие. Оканчиваются посиделки около 2–3 часов ночи. Такие посиделки – обычное времяпровождение зимою подавляющего большинства молодёжи волости».
Что там могло происходить ещё, упущу, щадя читателя. Но «вопрос» активнейшим образом обсуждался. Так, в комсомольском журнале «Смена» была помещена статья С. Смидович об отношениях среди молодёжи. Она подняла бурную дискуссию, много было писем на эту тему. Они так колоритно описывают время, что я не удержался от искушения воспроизвести несколько самых живописных по теме и языку.
Письмо 3-е: «Товарищ! Вы разводите всякую теорию, а не даёте практики. Например, неизвестно, можно ли любить сразу двух девчонок, особливо если позволяет темперамент, а тем более, что алиментов как-будто не предвидится. Исправьте этот недостаток. Константин Козырев».
Письмо 4-е: «Дорогая товарищ <Смидович>! Я считаю, что весь разврат современной молодёжи держится в одежде, которая раздражает зрительные нервы и отвлекает от общественно-полезной деятельности. В самом деле, я, как и многие другие, не могу смотреть равнодушно на всякое декольте. А на основании выше изложенного предлагаю прекратить разврат в одежде, закрывая тело целиком и полностью. Это даст возможность любить женщин не за их наружность, а за внутренность. С приветом, Егор Селихвостов».
Письмо 5-е: «Ваше письмо придало мне силы для смертельной борьбы. Я давно своему уроду говорила, что он должен образовать со мной семейную ячейку и быть однобрачным. Однако он оказался изменщиком и погубителем моей молодой жизни. И злая разлучница Катька Кошкина демонически хохочет над нашим семейным счастьем. Теперь, охраняя заветы социализма, я заставлю коварного обольстителя в наше переходное время уважать личность и достоинство несчастной страдалицы. Я, как тень, проползу в ихний развратный рай и обожгу распутную Катькину ряжку своею местью и купоросом. Покинутая».
Письмо 6-е: «Спасибо вам. Я с вами вполне согласная. А то в нашем кине ребяты чересчур ухаживают, так что уходишь с синяками и даже платье рвуть. А ето уже не любовь, а форменное разоренье. Так что припечатай наших ребят, и чтоб они лапали полехчи. С уважением, Соня Птичкина».
Письмо 7-е: «Дорогая тов. Смидович! Я не знаю, может быть, я слишком прост, только думаю так: ежели ты настоящая пролетарская косточка, так в новом быте не запутываешься… Как надо любить? Тут рецепта не придумаешь. А надо помнить одно: не обижай товарища по классу, не подрывай силу работника. Класс – первее всего, ему в любви своей подчиняйся. Может быть, я попросту, но только кажется, что верно. Комсомолец Пётр Сидоров (ячейки завода «Пролетарий»)».
Предполагаю, достопочтенные читательницы и читатели, что вы, как и я, особенно выделили письмо 5-е – образчик неловкого завуалирования, замаскирования довольно-таки банально агрессивного чувства ревности советской фразеологией: смертельная борьба, семейная ячейка, быть однобрачным, охраняя заветы социализма, наше переходное время, уважать личность и достоинство… Пока только ревность. То ли ещё будет впереди!