Отрывок из книги «Я, видимо, очень русский. Славянство как вселенная бытия, быта и творчества поэта Михаила Евсеевича Вишнякова»
Лет пять или шесть назад поехали мы с Михаилом на мои таёжные зимовья. Заседлали лошадей, поехали верхами.
Во время таёжных походов Михаил всегда брал пожилую кобылу Гнедуху. Полное имя её, под которым она записана в похозяйственной книге, – Рогнеда, имя половецкое, как у супруги князя Владимира, крестителя Руси. А Гнедуха – это так, по-нашенски, по-крестьянски. Но Михаил почему-то всегда называл её Худоба с ударением на втором слоге. Хотя кобыла худой никогда не была.
У Михаила за спиной дробовик, у меня – пятизарядная «фроловка». Стоял тихий прозрачный конец августа. На еланях ягодники – сине-сизые от спелой голубики, которая осыпается под копыта лошадей. Взлетают выводки рябчиков. Дважды поднялись молодые тетерева, Михаил пытался скрадывать, но удачи в тот день не было.
Выехали с обеда с расчётом к ночи добраться до первого зимовья. Дорога дальняя, продвигались звериными тропами, где и вовсе без троп по едва заметному конскому следу.
Я много рассказывал Михаилу о тех местах, где в силу жизненных обстоятельств вынужден был провести в одиночестве три года. Кормила тайга – охота, гриб, ягода да маленький огород. Места там удивительные: глухие распадки, непролазные уремья, скалы, россыпи, болота – за три года встретил лишь одного случайно забредшего охотника. Поэтому сам на солонцах сидел редко, чаще безбоязненно настраивал самострел. Михаилу очень хотелось посмотреть эти места.
До зимовья было ещё далеко, когда небо как-то быстро потемнело, с востока потянулись тучи. В тайге стало тихо и тревожно, как перед войной.
Километрах в пяти от нашего маршрута находилась старая заброшенная землянка, как-то случайно я набрёл на неё. Жилым не пахло, хотя за печуркой лежали заботливо оставленные дрова. Жива ли она? Ведь прошло несколько лет.
Поглядывая на изменяющееся небо, мы посовещались и свернули с козьей тропы. Через полчаса удачно вышли на нужный ключ с осинами в полный обхват, вывершили его правым бортом и оказались на заросшей будыльником площадке перед полуземлянкой-полузимовьем. Начинал накрапывать дождик. Сёдла и переметные сумы занесли и сложили на нары.
Только затопили печурку, как за дверью ухнуло, звякнули стёкла. Гром ударил ещё несколько раз и стих. Тропический ливень обрушился на тайгу. Дверь сама приоткрылась, и смотреть туда было страшно: живые длинные жгуты, словно чаща ивняка, стояли и шевелились живой стеной, и за ними ничего не было видно.
За порогом клубилась мгла, хотя до вечера ещё далеко. Не было низа, не было верха, не было ясных и понятных форм, словно мир ещё только создавался. И предметы не имели названий, потому что никаких предметов ещё не было. Не было на земле и людей. В приоткрытую дверь старой землянки мы видели то, что не должны были видеть смертные – первый день творенья.
Иногда клубы темноты относило в сторону, и из невнятного пространства выступали и угадывались уже готовые формы: деревья, навес, стол… А то в мелькающих разрывах видны были наши лошади. Бедные животные стояли хвостами к ветру, опустив головы. Но тут же лохмотья темноты вплетались друг в друга, и адская круговерть продолжалась.
С полчаса мы с молчаливым восторгом смотрели на осмысленную работу первобытного хаоса. Потом всё стихло, установился ровный рясный дождь. Ехать дальше сегодня не было смысла, надо было ночевать. Михаил занялся дровами, а я накинул дождевик, нашёл полянку с сочной травой, чтобы хватило до утра, и приколол лошадей.
Печка разгорелась, зашумел чайник. Переглянулись и под одобрительный шум дождя достали солдатскую фляжку.
И, уже не сговариваясь, как свидетели сотворения мира и как сопричастники этому таинству, стали говорить о времени. Говорили, что хорошо бы хоть на минуту оказаться там – в нашем начале, в самом начале русского летоисчисления, и всё это увидеть своими глазами. Какая погода была в тот день? Холодна ли вода была для крещения? Окунался ли сам Владимир – для примера – в Днепр? А потом подумали и решили, что тысяча лет для истории – это сущий пустяк, всего-то сорок поколений, пять из которых мы знаем лично: наши дедушки-бабушки, наши родители, мы сами, наши дети и наши внуки. Вспомнили философа Фёдорова и его учение о моральном долге всех живущих перед всеми умершими, и решили, что это очень правильно – всех воскресить. И Циолковского вспомнили, который был согласен с Фёдоровым не только с моральной, но и практической стороны: Космос – штуковина большая, заселять его надо, а народу мало, значит, надо воскресить всех умерших. И мы выпили за больших русских людей – Николая Фёдорова и Константина Циолковского.
И от этого всеобщего согласия и понимания стало тепло и уютно. И как-то даже места в землянке стало больше: сначала поместились века ближние, потом пошли века средние, а потом и вовсе – тысячелетия. И осталось у меня впечатление, что к ночи в землянке появился некто третий: бородатый мужик с греческим профилем, без возраста, сидел в углу, молчал и курил «Приму», а Миша из фляжки подливал водку в его мятую алюминиевую кружку. И был этот мужик подозрительно похож на Хроноса.
Дождь шёл до утра.
И побывали мы на Владимирской горке. И видели крещение Руси.
И Рогнеда щипала траву неподалёку.
Вячеслав ВЬЮНОВ, с. Тасей