В №27 были опубликованы «банные» впечатления французского астронома в переводе читинского лексикографа Николая Епишкина. Ему тема русской бани знакома хорошо и отнюдь не только по части лексикологии: за газетой Николай Иванович не один год заходил по средам с банным веником наперевес. Мы попросили «продолжения банкета». Так сказать, «запаренным» французам в ответ.
По классике жанра
– Эй, ты, фигура! – крикнул толстый белотелый господин, завидев в тумане высокого и тощего человека с жиденькой бородкой и с большим медным крестом на груди. – Поддай пару!
– Я, ваше высокородие, не банщик, я цирульник-с. Не моё дело пар поддавать. Не прикажете ли кровососные баночки поставить?
Толстый господин погладил себя по багровым бёдрам, подумал и сказал:
– Банки? Пожалуй, поставь. Спешить мне некуда.
Цирульник сбегал в предбанник в за инструментом, и через какие-нибудь пять минут на груди и спине толстого господина уже темнели десять банок.
– Я вас помню, ваше благородие, – начал цирульник, ставя одиннадцатую банку. – Вы у нас в прошлую субботу изволили мыться, и тогда же ещё я вам мозоли срезывал. Я цирульник Михайло… Помните-с? Тогда же вы ещё изволили меня насчёт невест расспрашивать.
Далее следует разговор о непутящих, несмысленных невестах и лютых и балованных женихах, которых «следовает по мордасам, за городовым послать». Всё Антон Павлович Чехов не преминул живописать в своём смешном и поучительном рассказе «В бане». Видно, что баня располагала и ныне располагает к доверительному каляканью о том о сём. Где тот 1885 год, где те цирюльники, промышлявшие в бане срезыванием мозолей и поставлением банок и пиявок?
Нет ныне того благодетельного сервиса – увы! Да и городовых-то нет! Но банная цивилизация существует, манит и искушает по-иному. Так и хочется, вооружившись веником и поддавши пару на каменку, заняться взбадриванием телес, доводя оные до малинового цвета. А здесь мы, русичи, с сопутствующими народами могучи, ох, как могучи! Не то, что всякие там западные европейцы, пробавляющиеся макаронами и лягушками.
У нас особенная стать. Веруем мы нерушимо в неизбывную сладость самоистязания в жарко натопленной парной, верим в бодрящие и массирующие свойства берёзового веника, имеющего, кроме прочего, и дисциплинирующие свойства в некоторых ситуациях. А у них-то, европейцев западных, бедненьких, и слова такого нет! Заглядываю я в один русско-французский словарь – нет такого слова, в другой – «березовая щётка». Ничего себе щётка! У англичан слово «париться» следует с дополнением «в русской бане», а веник идёт со значением «мести».
С неким подобием нашего веника знакомы немцы. У них длинные прутья входят в состав слова «шпицрутены», которыми пороли и русских солдат с 1701 года по указу Петра I, когда гнали наказываемых между двух повёрнутых друг другу рядов солдат по «зелёной аллее», после такой прогулки некоторые и богу душу отдавали при больших порциях «берёзовой каши». Не оттуда ли, со «зловредного» запада и наше выражение «будешь помнить до новых веников»? Нет бы что-нибудь хорошее!
Хотя, думаю, петровское «драть и не пущать» пало на плодородную почву и не встретило большого сопротивления, поскольку очень живо было библейское наставление: «Нагибай выю <шею> его доколе оно молодо, дабы, сделавшись упорным, оно не вышло из повиновения тебе». Вот почему мы постоянно встречаем в литературе и в жизни воспитательные экзекуции, где веник непосредственно участвовал в выпрямлении поведения упорных отроков и отроковиц, кстати, чаще по субботам, традиционный банный день.
Нет, куда тем, которые «к западу отсель», супротив нашего веника и нашенской бани! Слабаки они на это дело. Недаром и француз, о котором я недавно рассказывал, турманом слетел с полка, не выдержав совсем невинную по нашим представлениям температуру в 75 градусов и разбивши ценную по тем временам вещь – термометр. Не садись, братец, не в свои сани!
До новых памятников
Как-то однажды, получивши после сидения-истязания на верхней полке нужную кондицию, кто-то из моих сотоварищей по мазохистскому занятию, разнежившись, произнёс: вот, мол, тому, кто придумал такую славную штуку, здорово бы памятник поставить…
Мысль была поддержана, как и следует в стране с советским прошлым, единогласно. Было только одно моё замечание по повестке дня. Дело, говорю, хорошее и одобряю. Вот, говорю, тот, кто изобрёл колесо, а ему бы памятник до небес, остался неизвестным и всегда им будет. С веником в парной бане дело об изобретателе тоже как в тумане, но всё-таки кое-что проглядывает. Индивид, которого осенила такая здравая мысль, останется неизвестным, но известны народы, среди которых появились этот аноним и это славное заведение. Собрание напарившихся навострило уши.
Это, говорю, финноугры, или угрофинны, мне больше нравится второе название. Народ завозился на скамейках, почувствовалась некоторая обиженность за русских, вдруг лишённых патента на изобретение новинки здоровья и процветания.
Вот смотрите, среди всех славян только русские традиционно парились с веником в парных банях, сначала это были бани по-чёрному, то есть дым выходил в дверь, которая после нагрева камней и воды закрывалась. Сами представляете, что останется на теле, если вы прикоснётесь к немытой стенке… В глазах собрания вновь заблистала надежда и гордость.
Но только русские, в отличие от других славян, жили рядом или среди угрофиннских племён, которые издавна так парились! А с кем поведёшься, от того и наберёшься. А кто такие угрофинны? Их много в нашей стране: коми, мордва, удмурты, карелы, эстонцы и собственно финны. Об уграх, то есть венграх, говорить не будем, мы с ними исторически не контачили. Так что можно ставить им собирательный памятник. Слово «угрофинны» как-то трудновато запоминается, но где-то, не помню где, я прочитал забавный стишок, который и рекомендую для запоминания:
Аграфёна у графина
Соблазнила угрофинна.
Чем заполнен был графин,
Не запомнил угрофинн.
– Но вы-то теперь запомнили? – М-да, вот какие дела! – ответствовала русская по преимуществу ассамблея.
Что же касается наших ближайших соседей-славян, то украинцы и белорусы стали постепенно привыкать к русской бане с парилкой со времени бурного строительства железных дорог в России во второй половине XIX века, где на каждой узловой станции по положению должна была быть баня. Посудите сами, кочегары, смазчики и машинисты и в меньшей степени кондукторы постоянно работали среди угольной пыли, марающей смазки, капающего масла – «вредный цех», сказали бы ныне. Работая в школе на одной из таких станций, я блаженствовал, потому что баня работала практически ежедневно и, кажется мне, чуть ли не круглосуточно.
Постепенно на Руси, а затем и в России стали переходить от бани по-чёрному к бане по-белому. Но в деревнях я встречал эти старые, по-чёрному бани ещё и в позднее советское время, привозя студентов «на картошку» в сентябре. Нравы в них в досоветское время были патриархальные, одновременное мытьё мужчин и женщин. Вспомните «Капитанскую дочку» Пушкина. Чему был свидетель Петруша Гринёв, приехавший на службу в одну из отдалённых крепостей? Комендантше, т.е. жене коменданта крепости, которая управляла ею, как своим домком, доложили, что вот, мол, какое происшествие. (Имена я не помню, да это и неважно.) Капрал такой-то подрался в бане с некоей Устиньей за шайку горячей воды. Последовала резолюция офицеру: «Ты, мол, Антипыч, их разбери да обоих и накажи».
Иди ты в… печь!
Как-то, читая «Отчёт московского обер-полицмейстера за 1838 год», наткнулся на курьёзный отрывок, который и привожу, сохранив орфографию оригинала.
«В Басманной части находящаяся у портнаго Егора Васильева в работницах Малоярославецкая мещанка Анна Дмитриева 53 лет 1-го Марта утром найдена в печке мёртвою, лежащею на двух дощечках и раздетою до нога с веником в руках. Печь из нутри была завешена рогоженным кульком, а одежда лежала на сундуке близ печки. По изследовании оказалось, что Дмитриева с вечера была здорова, ужинала вместе с прочими, а когда все легли спать, тогда она начала убирать посуду и после оставалась в кухне одна, когда же все легли спать, то она по обыкновению многих крестьян пошла париться в печь, где от апоплексическаго удара, произшедшаго от долгаго нахождения в жаркой печи, померла».
Подобную процедуру я и сам испытал дома в младенчестве. В посёлке, где мы жили, была баня, но она работала по субботам и воскресеньям. Снег у нас был не забайкальский. В нём мы устраивали какие-то укрытия, «каюты», даже как-то соревновались, у кого она больше и оборудованней. Простыв среди недели, попали мы с братом – на двоих лет двенадцать – в русскую печку. Печь была русская, то есть в ней можно было печь хлеб, что иногда и делалось на капустных листьях. До сих пор помню этот запах! И вот, после печения хлеба мать вымела под, настелила соломы, и мы, после упирательства, хныканий и вяканий, туда залезли. Запоминающая вещь, что скажешь! Устье печи закрывалось большой заслонкой, которую я использовал в виде щита во время игры в войну. И никто нас не останавливал. Но это уже другая история.
От венца до певца
Сама баня и веник в ней попали в народные суеверия и обычаи, что свидетельствует об укоренённости самих этих вещей. Что хотите? Скрепы наши! Вот что связывают с веником в Новосибирской области в свадебных обрядах. Опять цитата с сокращениями. «Веник катать: а) подруги невесты, когда её просватали, устраивают катание по деревне. – Меня просватали, подруги веник уберут листяный и катаются по деревне – это говорят «веник катать…»; б) в день перед свадьбой жених, невеста, гости катаются по деревне, возя с собой украшенный лентами и цветами веник. Кони в цветках все, и веник везут в лентах весь и в цветах, а потом невесту в бане парют…»
В семье у нас была хорошая традиция – ходить в баню два раза в неделю, в субботу – для чистоты, а в воскресенье – для удовольствия души и тела. До сих пор сохранилось во мне воспоминание уюта и радости жизни. Когда я бываю в других городах и сёлах, если есть время, обязательно хожу в местные бани, из интереса и удовольствия, от Петербурга до Владивостока. Вот почему не могу не поместить здесь воспоминания великого русского певца Фёдора Шаляпина, созвучные мне по ощущению. «Любил я с отцом ходить в баню… Там мылись и парились мы часами; до устали, до изнеможения. А потом, когда ушёл я из дому, помню: в какой бы город я ни приезжал, первым долгом, если хоть один пятак был у меня в кармане, шёл я в баню и там без конца мылся, намыливался, обливался, парился, шпарился – и опять всё сначала».
Любопытная деталь советского быта найдена мною в первом издании Большой советской энциклопедии. «Особенно большое распространение и применение получили эти разнообразные банные установки в СССР, в особенности в Красной Армии, в период 1919–21 гг. в целях борьбы с эпидемиями сыпного и возвратного тифов, в ликвидации которых они сыграли решающую роль. Среди учреждений, созданных в этот период, следует отметить мощные привокзальные санитарно-пропускные пункты в Москве, построенные по декрету Совета народных комиссаров РСФСР зимой 1920-го. Все пассажиры дальнего следования по прибытии в Москву, непосредственно по высадке с поезда направлялись в санитарный пункт, а их носильное платье, бельё и постельные принадлежности подвергались дезинсекции. Пункты были устроены на Николаевском (ныне вокзал Октябрьской ж. д.), Курском, Казанском, Брянском, Савеловском, Виндавском и Павелецком вокзалах и пропускали ежедневно до 15–20 тыс. человек».
И напоследок отрывок письма Александра Пушкина супруге (1832), в котором он оправдывается в неаккуратности переписки: «По пунктам отвечаю на твои обвинения. 1) Русский человек в дороге не переодевается и, доехав до места свинья свиньёю, идёт в баню, которая наша вторая мать. Ты разве не крещёная, что всего этого не знаешь?».